Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]
Он широко взмахнул руками, как бы стремясь заключить в свои об'ятия пространство.
— Да, мы необходимость борьбы ставим выше всех других формул, научных и философских. Действие родит мысль. Рабочий, как вид, будет неустанно добиваться своего благополучия и свержения общественного врага, который попадет в ловушку и должен быть истреблен.
Родные жадно его слушали. Их первых зачаровал он своим искренним голосом, своей определенностью и мистической силой воли. После смерти его отца и матери, тетка Антуанетта ростила его, сироту, как родного сына. Порывистый, упрямый, драчливый, он искупал свой буйный характер припадками безудержной нежности.
Стоило заболеть кому-нибудь из них, — и тетка и двоюродный брат страдали невральгическими болями, — и он ходил за ними, как преданный сторожевой пес, как гончая собака, словно вынюхивая эту боль, искал ее, она казалась ему живым существом, которое он должен преследовать и уничтожить, как какую-нибудь гадюку или пантеру. Оно ему чудилось везде, но это его нисколько не угнетало, напротив, давало какую-то странную силу его детскому воображению.
Вид нищеты, больничной койки, калеки с ампутированной ногой его расстраивал, и он начинал мечтать о всеобщем выздоровлении и победах науки и пробуждении чувства сострадания в человеческих сердцах. Должен наступить день, когда жизнь будет прекрасна. Он окончательно уверовал в это, когда книги, газеты, брошюры и журналы познакомили его с социалистической доктриной.
Сознание эксплоатации человека человеком мучило его своей чудовищной непримиримостью. Как могла привести цивилизация к эксплоатации большинства меньшинством! Как допускается то, что даже сильный, умный человек до изнеможения работает на ничтожного дурака! Как могло случиться, что буржуазия, небольшая кучка народа, ведет под уздцы целый народ силой авторитета, ценность которого фиктивна и которым может быть облечен, в силу принадлежности своей к этому классу, и сумасшедший, и негодяй, и даже новорожденный!
Истину он почувствовал сразу и загорелся ею всеми фибрами своей души. Эта новая вера, как всякое новое верование, победила его тем, что, находясь в стадии эволюции, она допускала всякие метаморфозы и соглашала самые противоречивые идеи, благодаря гибкости своей логики… Будущее рисовалось ему в образе прекрасной молодой женщины
Сначала делом пропаганды он занимался лишь урывками. Он был занят чтением и изучением ремесла. Читал он без системы, нетерпеливо, беспорядочно хватаясь за все, что, как ему казалось, может отвечать на его запросы. Какой-нибудь эпитет открывал ему целые горизонты, какое-нибудь слово начинало гудеть в его душе, как колокол. Со всех страниц книги к нему устремлялись судьбы человеческие: народные массы неслись, как бурный поток; до поднебесья выростали города; как шум водопада, рыдали страданья и муки людские. Читая, он ждал, что вот-вот на следующей странице, в конце главы ему откроется что-то еще новое, еще какая-нибудь прекрасная правда, и он с одинаковым жаром глотал и книги научные, и книги метафизические, и книги исторические, и книги социалистические. Так как он обладал прекрасной памятью, все вычитанные понятия, доктрины, анекдоты нагромождались в его голове друг на друга.
Таким образом он получил, конечно, не в полной мере, образование философского характера. Да для предстоящей ему деятельности большая систематичность в образовании была не нужна. Тем более, что, в конце концов, порядок в изучении наук произволен, порядок в изучении философии совсем проблематичен, в изучении же наук исторических — хаотичен.
Если подчинить философию слишком строгой системе, утратится всякий полет мысли, социология окажется совершенно беспомощной, и теоретик социолог застынет на месте.
Ружмон знал достаточно, и даже более, чем достаточно, для предстоящей ему деятельности. Для его лихорадочно чувствительных речей у него был в запасе достаточный запас мыслей и образов. Сверх того в избранном им ремесле переплетного мастера он проявлял такие способности, что заработок его давал ему возможность вести жизнь независимого человека. Любовь к работе изящной и совершенной заставила его пройти специальные курсы и в двадцать два года он составил себе репутацию переплетчика-художника, который не только может скопировать интересный старинный переплет, но и создать красивый образец нового. Он легко зарабатывал двадцать франков в день и заказов имел больше, чем нужно. Это дало ему возможность свободно заняться пропагандой.
Два-три месяца работы обеспечивали его на целый год, тем более, что Шарль, хороший художник-декоратор, зарабатывал достаточно, чтобы содержать и мать, и себя. Сначала он был как бы незначительной каплей в человеческом потоке. Он вел свою пропаганду случайно, сводил дружбу с небольшими группами людей в просветительных клубах, принимал участие в небольших выборных кампаниях, смешивался с толпой стачечников.
Такая бродяжническая жизнь имела для него особую прелесть. Он органически любил толпу, любил ее беспорядочность, самый ее запах, ее грубое веселье, ее нелепую злобу, ее стадность, ее наивную жестокость, ее припадки глупости. Он умел найти слово и жест, уловить момент, чтобы дать толпе еще больший под'ем и в самое возмущение ее внести известную стройность.
Он охотно пускался в путь с совершенно ему незнакомыми людьми, закусывал в пути какой-нибудь яичницей цвета охры или лимона в тени зеленой беседки, в каком-нибудь трактирчике в закопченном зале, на какой-нибудь ферме в пропитанной запахом жира кухне, среди противней и котелков; любил шагать среди сумерек по шумным улицам и предместьям, усыпанным отчаянно кружащимся опавшим листом. Он знал содружества, которые рождаются случайно, за стаканчиком крепкого вина, когда можно хорошо расправить локти, вести себя непринужденно, и, когда люди с темными инстинктами, бродяги, говорят хорошие слова. Так странствовал он в поисках чего-то нового, новой среды, новых лиц, новых настроений, странствовал в надежде найти что-нибудь необыкновенное, напасть на то, что даст ему полное удовлетворение. После того, как он слышал Жореса в первый раз, он бредил им всю ночь. Потом он увлекся властными воззваниями Гэда. Испытал и влияние Аллемана, а также горячего и мягкого слова престарелой Луизы-Мишель.
И все же через некоторое время он почувствовал страшную пустоту. Откуда она явилась? От него самого, или извне? Наскучили ли ему бесцветные программы и политическая болтовня, или начинала стареть, изнашиваться, как старая легенда, как развалина замка, его вера? Одни красивые слова перестали удовлетворять его, заоблачные мечтания и великие обеты не укрепляли его веры, а, напротив, рождали сомнения.
Тогда он заговорил с трибуны сам и познал силу своего слова. Но он вертелся, как белка в колесе, устремляясь вырваться куда-то вдаль и все время натыкаясь на какие-то глупые, бессмысленные, какие-то бутафорские препятствия. За пятьдесят лет своего существования социализм сводился к занятным сказкам, к отчаянным мечтаниям бедняков, которые должны привести к баррикадам. Дальше дело не шло. И каждое новое поколение давало такое же беспокойное стадо мечтателей с вождями краснобаями во главе.
Теперь Ружмон задумал нечто другое. Он желал ежедневно проводить революцию в жизнь. Она должна созревать в мозгах не как бесплодное мечтание, а как определенная сила, проявляющаяся в строгой дисциплине и ежедневных упражнениях. Теперь дело будет не в том, чтобы размахивать факелом, а в том, чтобы желать научиться приобрести социальный опыт, уметь вести частичную борьбу, мелкие стычки, уметь нанести удар, устроить ловушку, уметь поддерживать холодную ненависть, длительно и неустанно выторговывать заработную плату, как нормандский крестьянин, торгующий своим поросенком на базаре, а самое главное — уметь вызывать тот блаженный под'ем, при котором люди начинают чувствовать себя братьями, и начинают стремиться не только к достижению личных материальных благ, но и исполняются желанием верить друг другу и приходить друг другу на помощь.
Забастовки будут превосходной школой социальной борьбы. Они дадут ход большим чувствам: великодушию, героизму, предприимчивости, а все это освежает людскую душу. Забастовки эти будут с каждым разом лучше организованы. Они уже не будут требовать от участников голодовки, а только тех небольших лишений, которые легкр переносятся во имя великого прекрасного дела. Они разовьют в людях чувство самоотвержения, щедрость и самопожертвование в самом широком смысле слова. В памяти будут постоянно воскресать прекрасные сильные образы, способные вдохновлять, как бурное море, беспредельное пространство и девственный лес… Одним словом, все мечты пролетариата должны и будут строиться "на твердых основаниях".
Где бы они ни зародились, — у рабочих станков, на митинге, или во время бунта, интересы общие всегда должны противоставляться личным, интересы эксплоатируемого — интересам эксплоататора.
